Среди бессвязного маранья
Мелькали мысли, примечанья,
Портреты, буквы, имена
И думы тайной письмена...
8 томов включают главные сочинения «нашеговсего» с комментариями и предваряются замечательной статьей известного пушкиниста, доктора филологических наук Ирины Сурат.
Знакомые с детства строки стихов и прекрасной легкой и плавной прозы Пушкина мы сопроводили его собственными рисунками, — это еще одно чудесное наследие поэта, которое, к сожалению, не часто попадает в собрания сочинений. Зарисовки Пушкина, а также отдельные иллюстрации — портреты поэта, рисунки к его произведениям, изящные виньетки в колонтитуле, классическая верстка, — все это с головой погружает нас в любимые миры «Евгения Онегина», «Дубровского», «Капитанской дочки», «Руслана и Людмилы».
Секретный тираж писем Пушкина
Оборот переплета трех последних томов нашего собрания сочинений «украшает» надпись «Содержит нецензурную брань». Такое предупреждение мы добавили по требованиям законодательства. История этих трех томов — особенная, собственно, с них и началась подготовка к изданию собрания сочинений.
В начале XX века Императорская Академия наук заказала специальное издание переписки поэта, самое полное на тот момент. Нюанс в том, что если для широкой публики переписка публиковалась с привычной и поныне цензурой, где крепкие словечки были заменены многоточиями, то для собственных нужд академики выпустили секретный тираж переписки без всякой цензуры. Этот тайный тираж подлинного Пушкина был крошечным, и, конечно, с 1911 года до наших дней мог не дожить и вовсе, но все-таки произошло маленькое библиофильское чудо.
Одним из экземпляров переписки в трех томах владел пушкинист и историк Павел Елисеевич Щеголев: на полях есть его карандашные пометки; затем тома перешли к известнейшим букинистам Москвы — Матвею Шишкову и Давиду Айзенштату. А потом удивительная редкость попала к замечательному московскому писателю и тоже очень известному библиофилу — Владимиру Германовичу Лидину.
Дочь Владимира Германовича любезно предоставила нам это уникальное издание, факсимиле которого мы бережно воспроизвели в нашем одиннадцатитомнике. Надеемся, что прикосновение к одной из библиофильских легенд и к живому языку Александра Сергеевича доставит вам настоящее наслаждение.
Отправляемся в февраль 1833 года
А теперь небольшая экскурсия в жизнь Пушкина. Заглядываем в февраль 1833 года при помощи, собственно, собрания сочинений и нашего бестселлера, легендарной «Летописи жизни и творчества Пушкина».
- 8 февраля Пушкины присутствуют на балу-маскараде, который давал министр двора князь П. М. Волконский в доме департамента Уделов на Дворцовой набережной; о нем — одном из самых блестящих балов сезона — много писали. Жена поэта в костюме Жрицы Солнца была удивительно хороша; слух о ее успехе дошел до Москвы.
- В эти же дни Гоголь в письме А. С. Данилевскому осуждает образ жизни Пушкина: «Пушкина нигде не встретишь, как только на балах. Он там протранжирит всю жизнь свою, если только какой-нибудь случай, а более необходимость, не затащат его в деревню».
- А другой друг поэта, Кюхельбекер, в дневнике защищает «Горе от ума» от упреков критиков в отсутствии действия, в небрежности языка Грибоедова. По мнению Кюхельбекера, это та неправильность, без которой невозможна живая, разговорная речь. Слишком правильной, книжной он считает, в частности, первую главу «Онегина», однако тут же делает сноску: «Впоследствии Пушкин очень хорошо понял тайну языка Грибоедова и ею воспользовался».
А вот что пишет сам Пушкин приятелю в том же феврале (и как на самом деле его тяготили балы и светские обязанности).
Пушкин Павлу Нащокину 25 февраля 1833 г. из Петербурга в Москву
«Что, любезный Павел Воинович? получил ли ты нужные бумаги, взял ли ты себе малую толику, заплатил Федору Даниловичу, справил ли остальную тысячу с ломбарда, пришлешь ли мне что-нибудь? Коли ничто еще не сделано, то сделай вот что: 2525 рублей доставь, сделай одолжение, сенатору Михаилу Александровичу Салтыкову, живущему на Маросейке, в доме Бубуки, и возьми с него расписку. Это нужно, и для меня очень неприятно.
Что твои дела? За глаза я всё боюсь за тебя. Всё мне кажется, что ты гибнешь, что Вейер тебя топит, а Рахманов на плечах у тебя. Дай бог мне зашибить деньгу, тогда авось тебя выручу. Тогда авось разведем тебя с сожительницей, заведем мельницу в Тюфлях, и заживешь припеваючи и пишучи свои записки. Жизнь моя в Петербурге ни то ни сё. Заботы о жизни мешают мне скучать. Но нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь в свете, жена моя в большой моде — всё это требует денег, деньги достаются мне через труды, а труды требуют уединения.
Вот как располагаю я моим будущим. Летом, после родов жены, отправляю ее в калужскую деревню к сестрам, а сам съезжу в Нижний да, может быть, в Астрахань. Мимоездом увидимся и наговоримся досыта. Путешествие нужно мне нравственно и физически».
