В день рождения писателя и журналиста Алексея Белякова публикуем отрывок из его книги «Твое Величество — Политехнический!»: Большие люди Большой аудитории».
24 октября 1913 года — ровно за четыре года до Октябрьского переворота — в Большой аудитории Политехнического музея читал лекцию Корней Чуковский, молодой литературный критик из Петербурга. Лекцию о футуризме.
Полный зал: тема страшно популярная и скандальная. Русские футуристы уже прославились, уже издали свой манифест «Пощечина общественному вкусу», уже прошлись по Кузнецкому с раскрашенными лицами. Чуковский рассказывал о двух течениях — эгофутуризме и кубофутуризме. Говорил иронично.
Газета «Раннее утро» на следующий день приводила тезисы доклада: «Эгофутуризм Петербурга — отрыжка вчерашнего русского модернизма… У московских кубофутуристов нет ни одной черты западного футуризма. В их бунте против красоты, против разума и слова докладчик усматривает слепой и стихийный русский нигилизм, душевный надрыв и обывательскую скуку...».
Слушали внимательно, тем более что в зале был один из заметных «объектов» критики — двадцатилетний Владимир Маяковский. Кубофутурист.
«Тогда это была модная тема, — писал спустя много лет Чуковский. — Лекцию пришлось повторять раза три. На лекции перебывала „вся Москва“: Шаляпин, граф Олсуфьев, Иван Бунин, Муромцев, сын Толстого Илья, Савва Мамонтов и даже почему-то Родзянко с каким-то из великих князей. Помню, Маяковский как раз в ту минуту, когда я бранил футуризм, появился в желтой кофте и прервал мое чтение, выкрикивая по моему адресу злые слова. В зале начался гам и свист».
Желтая кофта уже была главным маяковским атрибутом. Сшили ее заботливые мама и сестра бунтаря. Это была ярко-желтая кофта с черными полосами — выглядела эффектно. И этой кофтой молодой футурист так успел оскандалиться, что ему запрещали в ней выступать. Перед входом в Политехнический музей стоял полицейский — в качестве «фейсконтроля». Если он видел Маяковского в кофте, то не пускал. Поэт был изобретателен. Он являлся в обычном пиджаке. А кофту с собой тайком проносил кто-то другой. Ирония нашего случая в том, что кофту в этот раз пронес именно Чуковский, то есть критик футуристов. Он завернул ее в газету и отдал Маяковскому под лестницей. Тот переоделся и, явившись в зал, «высыпал громы», как это назвал Чуковский. Скандал был обеспечен. А значит, новый повод для публикаций.
Футуристы были гениями пиара. Ездили с гастролями, вычурно одевались, рисовали на своих лицах и чуть ли не каждую прогулку стремились превратить в шоу — такое, чтобы публика возмущалась, полиция свистела, газетчики строчили заметки. Главной их трибуной станет площадка Большой аудитории, самого либерального пространства Москвы.
Основные герои кубофутуризма — художник и идеолог Давид Бурлюк, студент Училища живописи Владимир Маяковский, бывший орнитолог Велимир Хлебников, авиатор-любитель Василий Каменский, художник Алексей Крученых, который уже прославился своим «дыр бул щыл».
Да, они были очень близки с художниками, «бубнововалетовцами» и «хвостами». Маяковский и Бурлюк — сами художники. Гончарова и Ларионов иллюстрировали книжки Крученых. В ту пору их всех зачастую называли одним словом — футуристы. Слово это было чуть ли не бранным. Впрочем, Ларионов пытался внедрить термин «будущники», чтобы откреститься от европейцев, но слово не прижилось.
Маяковский и его старший товарищ Бурлюк заваливались на любые диспуты, где можно было устроить красивый скандал. Историю знакомства двух «хулиганов» все помнят чуть ли не со школы, но приведем цитату из автобиографии Маяковского: «В училище появился Бурлюк. Вид наглый. Лорнетка. Сюртук. Ходит напевая. Я стал задирать. Почти задрались».
Немаловажная деталь: один глаз Бурлюка был стеклянным, так что выглядел он немного устрашающе. И весь он был подвижный, грузный, шумный. Бурлюк стал, по сути, олицетворением «нового искусства», его забавную фамилию склоняли в самых издевательских вариантах. Можно было сказать просто «эти бурлюки» — и сразу понятно, о ком речь. По сути, Бурлюк и заставил Маяковского быть поэтом. А быть поэтом в то время — быть шоуменом и горлопаном. Одна из газет описывала его как «громадного роста мужчину с голосом, как тромбон». Маяковский действительно мог заглушить любого. Очень полезный навык для футуриста.
Неистовый Бурлюк требовал: «Мы должны разрисовать свои лица. А в петлицы вместо роз вдеть крестьянские деревянные ложки. В таком виде мы пойдем гулять по Кузнецкому и станем читать стихи в толпе. Нам нечего бояться насмешек идиотов и свирепых морд отцов тихих семейств, за нами стена молодежи, чующей, понимающей искусство молодости и наш героический пафос носителей нового мироощущения, наш вызов. От нас ждут дела. Пора, друзья, за копья!» (из воспоминаний Каменского).
Важное дело случилось 11 ноября 1913 года, когда футуристы дали большое представление в Политехническом. Оно называлось «Утверждение российского футуризма». Каменский описывал это так: «Возле здания Политехнического музея перед началом творилось небывалое: огромная безбилетная толпа молодежи осаждала штурмом входы. Усиленный наряд конной полиции „водворял порядок“.
Шум. Крики. Давка. Подобного зрелища до нас писатели никогда не видали и видеть не могли, так как с толпой, с массой связаны не были, пребывая в одиночестве своих кабинетов. В совершенно переполненном зале аудитории гудело праздничное, разгульное состояние молодых умов. Чувствовался сухой порох дружественной части и злые усмешки враждебного лагеря. Перед выходом нашим на эстраду сторож принес поднос с двадцатью стаканами чая. Даже горячий чай аудитория встретила горячими аплодисментами. А когда вышли мы (Маяковский — в желтом распашоне, в цилиндре на затылке, Бурлюк — в сюртуке и желтом жилете, с расписным лицом, я — с желтыми нашивками на пиджаке и с нарисованным аэропланом на лбу), когда прежде всего сели пить чай, аудитория гремела, шумела, орала, свистала, вставала, садилась, хлопала в ладоши, веселилась.
Дежурная полиция растерянно смотрела на весь этот взбудораженный ад, не знала, что делать.
Какая-то девица крикнула:
— Тоже хочу чаю!».
В тот вечер Бурлюк читал лекцию «Пушкин и Хлебников». С ней он уже выступал несколько раз в других местах. Разумеется, скандально.
Поэт Бенедикт Лившиц, близкий футуристам, вспоминал: «Отвечать за соответствие тезисов фактическому содержанию лекции не приходилось, ибо после первых фраз о том, что „затасканный комментаторами и почитателями Пушкин является мозолью русской жизни“ или что „Серов и Репин — арбузные корки, плавающие в помойной лохани“, — из зала доносились негодующие реплики, свистки, бранные возгласы, превращавшие дальнейшую часть доклада в сплошную импровизацию».
На следующий день газета «Русские ведомости» — а репортеры являлись на все мероприятия футуристов — писала: «Не поскупился г. Бурлюк на похвалы поэту футуристов Хлебникову, который тих, скромен, представляется „святым“. Публика просит показать канонизированного при жизни поэта. Г. Бурлюк делает жест по направлению к одному юноше, сидящему на эстраде среди футуристов. Аудитория весело приветствует поэта аплодисментами».
Следующим вышел Маяковский. Его доклад назывался «Достижения футуризма». Из зала кто-то спрашивает, почему он в желтой кофте. «Чтобы не походить на вас», — отвечает тот невозмутимо. Да, он уже оттачивал свою знаменитую манеру отвечать на реплики из зала — кратко, зло, остроумно. Ну и в докладе заявил об эстетике футуризма, что по памяти воспроизвел в мемуарах Василий Каменский: «Что такое красота? По-нашему, это — живая жизнь городской массы, это — улицы, по которым бегут трамваи, автомобили, грузовики, отражаясь в зеркальных окнах и вывесках громадных магазинов. Красота — это не воспоминания старушек и старичков, утирающих слезы платочками, а это — современный город-дирижер, растущий в небоскребы, курящий фабричными трубами, лезущий по лифтам на восьмые этажи. Красота — это микроскоп в руках науки, где миллионные точки бацилл изображают мещан и кретинов».
Тут же кто-то из публики поинтересовался, кого футуристы изображают в микроскопах. «Мы ни в какие микроскопы не влазим», — отвечает Маяковский.
В ходе доклада наших героев упрекнули в подражании Маринетти, итальянскому поэту, основоположнику футуризма. На это Маяковский сердито ответил, что первый сборник Хлебникова вышел в 1908 году, а манифесты итальянских футуристов дошли в Россию только в 1910-м. «В конце вечера, — сообщали «Русские ведомости», — Д. Бурлюк, Н. Бурлюк, В. Каменский, В. Хлебников и В. Каменский читали свои стихи. В аудитории — гомерический хохот, крики „Ну куда же Пушкину!“, просьбы перевести на русский язык».
На самом деле репортер тенденциозен. Многие были в восторге. Молодежь увидела новых кумиров, своих «апостолов», как называл их Бурлюк. И готова была идти за ними, причем в буквальном смысле. Когда футуристы покидали музей, их сопровождала толпа. Да, «утверждение российского футуризма» удалось. Маяковский с товарищами теперь надолго обоснуются в Политехе.
А в следующем году здесь выступил и пресловутый Филиппо Томмазо Маринетти. Это случилось в конце января 1914 года. Самое забавное — наши футуристы никакого отношения к этому визиту не имели. Пригласил итальянского поэта Генрих Тастевен, бывший сотрудник журнала «Золотое Руно», который представлял в России французское общество Les grandes conférences (Тастевен был французом). Это общество, если по-простому, занималось гастролями звезд.
Маринетти с радостью откликнулся, он давно хотел наладить контакты с русскими единомышленниками. Но никаких единомышленников он не увидел. На Александровском (ныне Белорусском) вокзале его встречали Тастевен и почему-то Алексей Толстой. Ну и парочка футуристов второго ряда. Как язвительно заметил Николай Харджиев, историк русского авангарда: «Футуристов на вокзале находилось не больше, чем приведенных к Бонапарту московских бояр».
Спустя несколько дней газеты цитировали знаменитого гостя: «Я рад приехать в Россию. О России совершенно превратное представление. Я думал попасть в страну снегов, но теперь вижу, что это вулкан под лёгким слоем пепла, готовый вспыхнуть…». Насчет вулкана Маринетти подметил точно. До Первой мировой остается всего несколько месяцев, а до революции — три года.
27 января он выступил в Большой аудитории. Это была его первая лекция в России. Лекция о футуризме. Встретили Маринетти бурными аплодисментами, слушали с большим интересом, говорил он по-итальянски страстно. Но вот забавная деталь: в зале не было ни одного из «апостолов» русского футуризма. Быть может, кто-то из них и пришел бы взглянуть на «предтечу», но все оказались на гастролях. Хотя, скорей всего, Маринетти был им совсем уже неинтересен. Они были русскими звездами, а он — лишь «французик из Бордо», как назвал его Хлебников. Маринетти был и «классово чужд» нашим горлопанам. Очень богатый, всегда в дорогих костюмах, разъезжает на собственных автомобилях — ну какой из него бунтарь?
Велимир Хлебников и Бенедикт Лившиц даже намеревались разбрасывать листовки на одном из выступлений Маринетти — где клеймили бы его. Сохранился черновик хлебниковского письма, который он адресовал Маринетти: «Вы, приятель, опоздали приехать в Россию. Вам нужно было приехать в 1814 году. Сто лет ошибке в рождении человека будущего», ну и так далее.
Маринетти пробыл в России до середины февраля, ездил в Петербург, много выступал, и на его последнюю лекцию все же явились Бурлюк и Маяковский. Но она была не в Политехническом. К тому же Маяковский с Бурлюком и там устроили скандал. А спустя пару дней Маяковский опубликовал письмо, где заявлял, что у русского футуризма нет преемственности от итальянского. Через несколько лет Маяковский будет яростно поддерживать большевистскую революцию и славить Ленина, а Маринетти станет близким соратником Муссолини, его рупором и вступит в фашистскую партию. В 1942 году пожилой Маринетти снова приедет в Россию, но уже с нацистской армией. Есть фотографии, на которых он запечатлен в военной форме среди русских крестьян. Он будет тяжело ранен под Сталинградом, умрет в 1944 году.
Но вернемся в Политехнический. Спустя пару дней после отъезда Маринетти в Большой аудитории читала лекцию некто А. Н. Лепковская, она называлась «Сказка и правда о женщине». Да, по сути, это было вполне феминистское выступление, но кто бы о нем вспоминал, если бы не явилась неразлучная парочка — Бурлюк и Маяковский. Маяковский пожелал участвовать в прениях. Забавно, что на лекции оказался литературный критик и большевик Вацлав Воровский, будущий торгпред советской России в Италии. Воровский писал своей жене: «Зря пропал вечер и 90 коп. кровных трудовых денег. Единственным развлечением в этой белиберде было появление футуриста Маяковского, который сначала явился в пиджаке какого-то ярко-пестрого футуристического цвета, за что был выведен мерами устроителей и полиции». Кто-то уверяет, что у Маяковского в руках даже был хлыст. И что точно на нем было — уже трудно понять. Одни утверждали, что кофта «турецкого рисунка», другие — что «пестрый костюм арлекина». (Да, вовсю работала пестрая мифологизация героя.) Маяковского на самом деле отвели в комнату за сценой, где лишь попросили явиться в чем-то более приличном. Маяковский вернулся через полчаса, на нем был пиджак апельсинового цвета. К прениям его допустили, Маяковский обрушился на мещанство, короче, превратил скромную лекцию в очередное шоу, что и требовалось футуристам.
