Публикуем пятую главу 13 тома Библиотеки русских путешествий — отрывок из очерков Петра Кузьмича Козлова, русского путешественника, географа и первооткрывателя мёртвого тангутского города Хара-Хото
Пребывание в самом центре Монгольской пустыни с целью изучения Эцзин-Гола и весенней жизни при Согоноре, а главное — открытие развалин Хара-Хото мелькнуло как приятный сон. Перед нами встала во всей своей трудной и малопривлекательной форме Алашанская пустыня, простирающаяся на 560 верст к юго-востоку — это своего рода сухой песчано-каменистый океан, изборожденный волнами гряд и холмов, напоминающих морские волны. Нашему кораблю пустыни — верблюжьему каравану суждено было переплыть древний Ханхай в двадцать пять дней, считая, в том числе, и две невольные дневки, устроенные из-за пыльной и снежной бурь и намеренно медленное передвижение, по пятнадцати-восемнадцати и шестнадцати верст в течение трех дней по оазису Гойцзо. Трудность пути вознаграждалась законченностью первой задачи экспедиции и новизной местности, по которой некогда пролегала оживленная дорога, связывающая тангутскую столицу Си Ся с Западным Китаем или городом Нинся с одной стороны, и предстоящей стоянкой в Алаша-Ямуне и экскурсиями в алашанских горах, о которых мы также мечтали с самого начала путешествия, — с другой.
Первый наш переход по пустыне лежал исключительно среди ханхайских осадков. Дорога шла частью по поверхности ровных террас, усыпанных мелкой галькой, частью спускалась в песчаные впадины, местами с такырными площадками. Интересно отметить, что свита грубозернистых или слюдисто-глинистых ханхайских песчаников дислоцирована: на протяжении нескольких верст замечается пологое падение на восток-юго-восток и восток.
За сухим руслом, омывавшим когда-то Хара-Хото с юговостока, мы поднялись на пустынную пестро-каменистую террасу, с которой, оглянувшись назад, видно сероватую, землистого цвета крепость, почти совершенно потонувшую в пыльной мгле. Оба берега упомянутого русла, довольно крутые и обрывистые, местами поросли тамариксом и саксаулом, вокруг которых образовались порядочные холмы песочной пыли; эти растения имеют способность доставать влагу со значительной глубины и потому встречаются в пустыне всюду, где водный горизонт не слишком далек. Пройдя два-три лога, имевших меридиальное простирание, мы увидели на юго-восточном горизонте длинные островки ханхайских отложений, на которых местами возвышались большие цончжи, эффектно игравшие в мираже. Цончжами в Южной Монголии называются глинобитные башни, отчасти напоминающие таковые, сооруженные современными китайцами в Восточном Туркестане. Эти башни или маяки пустыни служат придорожными знаками, указывающими направление древних торговых путей: продольных от Эцзин-Гола к Желтой реке или точнее к Алаша-Ямуню и поперечных от Ганьчжоу на север, в Халху или Дакурэ.
Вступив на исторический тракт, ведущий в Алаша, или точнее в Дынюаньин, экспедиция поставила себе задачей его разностороннее исследование; местами эта древняя большая дорога ясно намечалась среди пустыни, благодаря своему определенно выраженному хрящеватому грунту, местами же она совершенно терялась, исчезая в сыпучих песках.
Нашей первой остановкой после Хара-Хото было урочище Боро-Цончжи, расположенное на характерном острововидном пьедестале красных ханхайских отложений. Приближаясь к нему, мы отметили первую за эту весну змею типа стрела-змея, выползшую погреться на солнце; вспугнутая видом и криком моего верхового верблюда, она довольно быстро исчезла в своем скромном логовище и потому не попала в коллекцию. Тут же в песке нами была поймана маленькая ящерица.
В долине Боро-Цончжи, где водоносный горизонт проходил всего на глубине двух-трех футов (до 1 м) и вода вообще очень чиста и приятна на вкус, залегают довольно хорошие пастбища; местами большие пространства сплошь заняты камышом, среди которого выделяются спорадически разбросанные корявые тограки. В кормных уголках равнины со своими юртами и скотом ютятся монголы, прикочевавшие из разных мест; здесь есть представители северных, северозападных, восточных и юго-восточных соседних хошунов. По словам наших проводников, в данное время население Боро-Цончжи еще очень незначительно, но в лучшую летнюю пору года оно увеличивается в несколько раз.
В течение всего дня тридцатого марта простояла ясная и приветливая погода; для этих мест воздух был необыкновенно прозрачен и тих. Несмотря на это обстоятельство, пернатые совсем не давали о себе знать и только один пустынный чеккан, сидя на солнышке на ветке тограка, уныло выводил свою бесхитростную песню. В полдень — точнее в 1 час дня — в тени температура поднялась до 13,1˚ С, а на следующий день в то же время до 19,3˚ С, ночью же было настолько холодно, что вода в ведре основательно замерзла, а в колодце образовалась тонкая ледяная корка; таково свойство континентального климата.
За кормной долиной Боро-Цончжи, служащей, между прочим, границей владений торгоут-бэйлэ и алаша-цинвана, снова началась пустыня. Мы вскоре вступили в полосу барханов, преимущественно грядовых, вытянутых в меридиональном направлении. В общем, барханы редко превышали пятнадцать-двадцать футов (5–7 м), но встречались среди них также, в особенности в южном направлении, отдельные гиганты, достигавшие двухсот-трехсот футов (70–100 м). Западные наветренные склоны песчаных холмов были обыкновенно пологие и плотные, восточные же крутые и рыхлые. Извиваясь красивыми складками, пески то размыкались в стороны, давая нам широкий простор, то снова сближались, сжимая нас в своих объятиях. Наш караван иногда попадал в длинные узкие лабиринты барханов и некоторое время блуждал по ним, отыскивая еле заметную тропинку, заметенную ветром. Среди песков кое-где виднелись обо, сложенные монголами на выдающихся по высоте местах из ветвей саксаула; в промежутках среди барханов изредка залегали оголенные блестящие площадки с налетами соли или расположенный волнами песок более значительной крупности или, наконец, полулунные углубления, наполненные водой. В подобных местах, называемых нор, то есть озеро, туземцы останавливаются на ночлег.
Преобладающими растительными формами в песках были камыш и саксаул, реже встречались тамарикс и оригинальное пальмообразное растение циноморий. Животная жизнь, которая всегда так радует глаз, была представлена очень бедно: больше всего встречалось мелких грызунов —песчанок и проч., зайцы попадались очень редко. Ящерицы почти все еще спали, змеи только начали просыпаться; одни жуки особенно энергично бегали взад и вперед, оживляя мертвые, согретые солнцем пески.
Из птиц мы встречали все еще пролетных гостей: серых гусей, белых плисок, садившихся иногда вблизи проходящего каравана, чекканов, седого луня и немногих других, стремившихся к северу; а из оседлых — саксаульных соек и пустынников или больдуруков.
Пройдя семьдесят пять верст от Боро-Цончжи по дороге, извивающейся то среди кустарниковых бугров, то по барханам, экспедиция пересекла небольшой участок пустыни и с последнего увала увидела широкую долину Гойцзо, убегавшую далеко на восток. Западный край долины отливал желтизной волновавшегося от ветра камыша, а на севере темным валом залегали высоты Хайрхан, их западная, средняя и восточная части, входящие в состав южной окраины горного поднятия Эргу-Хара.
Представляющая собой восточное продолжение известной Центрально-Гобийской впадины, котловина Гойцзо расположена на высоте 2750 футов (840 м) над уровнем моря и простирается в широтном — с запада-северо-запада на восток-юго-восток — направлении верст на восемьдесят, в то же самое время имея ширину от пятнадцати до тридцати верст. Вдоль северной и южной окраины котловины тянутся обрывы ханхайских осадков, имеющих интересные затейливые очертания, напоминающие развалины городов, и обдутые, обточенные ветром и песком башни; при этом южные террасы ханхая засыпаны высокими песчаными барханами.
Центральная часть Гойцзо покрыта кустарниковыми буграми, между которыми расположены голые глинистые площадки или значительные пресноводные бассейны; глинистых площадок больше в западной части котловины, которая здесь является более ровной, так как песчаных бугров мало, а вместо них раскинулась песчаная степь, заросшая камышом. Несмотря на соседство бедной атмосферными осадками Центральной Гоби, долина Гойцзо отличается обилием влаги; здесь встречаются не только отдельные ключи, наполняющие значительные бассейны, но можно также наблюдать целые покатости, по которым непрерывно сочится вода, делая их топкими. Очень интересным является то обстоятельство, что водные источники выходят на поверхность земли большей частью не на самом дне общей котловины, а во второстепенных частных впадинах, расположенных у подошвы южных высот.
Богатство водой обусловливает в Гойцзо относительное обилие растительности и животной жизни и делает ее в глазах номадов прекрасным оазисом, притягивающим к себе одинаково как усталого после пустыни путешественника, так и кочевника-монгола.
Мы решили следовать вдоль южной окраины котловины Гойцзо, делая ежедневно лишь небольшие переходы для того, чтобы без особого утомления возможно подробнее изучить ее. Подъезжая к первому с запада колодцу Оролгэн-Худук, мы подняли стайку больших, вероятно, пролетных дроф, которые тотчас улетели в северо-западном направлении. Душа радовалась, глядя на стаи многочисленных пернатых, отдыхавших на воде или вблизи озерок, на изящных одиночек харасульт и робких зайцев, часто выскакивавших из зарослей на открытые места.
День второго апреля был особенно ясный и теплый; мы остановились на берегу озерка, вблизи монгольского стойбища Хашата. Лебеди, утки-чирки, обыкновенные журавли, серые цапли и другие пролетные странники нередко подлетали к воде и усаживались на берегу, нисколько не стесняясь нашим присутствием, или, прокричав раз-другой, уносились дальше. В тот же день, вблизи бивака мы видели одинокую щеврицу, белую плиску — и другую ее желтую сестрицу, седого луня и постоянного нашего спутника — коршуна черноухого. К вечеру, когда в природе все приутихло и взошла луна, красиво озарившая спящую долину, на душе стало еще приятнее и лучше. Несмотря на ночное время, всюду чувствовалась жизнь: на озерке изредка продолжали раздаваться голоса неугомонных турпанов и пролетных серых гусей; майские жуки с приятным жужжанием носились по воздуху и лягушки по-весеннему налаживали свой оригинальный концерт. Лишь одни комары, которых благодаря влаге развелось множество, слегка нарушали прекрасное вечернее настроение. Температура воздуха днем держалась около 25˚ С, ночью же, как и раньше, она сильно опускалась и нередко на соседних болотах вода покрывалась тонким стекловидным льдом.
В общем, я могу сказать, что долина Гойцзо со своими ключами и озерками, со своим высоким камышом, со своими скромными местными обитателями, ютившимися со скотом в камышовых зарослях, в небольшом размере, напомнила мне Цайдам.
Третьего апреля мы расположились лагерем в урочище Нор среди высокого, скрывавшего нас от взоров любопытных, камыша. Это была одна из самых отрадных стоянок. Как днем, так и ночью до нас долетали оживленные голоса гусей, уток и лебедей, хлопотавших на близких озерках; по утрам и вечерам нас услаждали пением усатые синицы и черногорлые дрозды, к которым изредка присоединялся отличный, певец — серый сорокопут. Здесь мы ловили недавно появившихся жуков-водолюбов и других; здесь же, наконец, мне посчастливилось убить дикую кошку, или по-местному цогонда, которую я искал с самого Эцзин-Гола, и которая оказалась интересным новым видом.
Это хищное животное ютилось среди камышей в сухой части озерного прибрежья и занималось, вероятно, охотой за птицами, пользуясь тем, что плавающие пернатые часто выходили на берег посушиться и отдохнуть; кошка держала себя очень доверчиво, не убегала при виде человека и пустилась на уход лишь тогда, когда мы почти вплотную подошли к тому тамариксовому кусту, под которым она скрылась. Цогонда была очень крепка на рану: пробитая в лопатку, дробью номер второй (№ 2), она нашла в себе силы пробежать сажень тридцать-сорок прежде, нежели упала мертвой. Помимо отличной шкуры и скелета, эта кошка подарила нашей коллекции три прелестных экземпляра немного недоразвитых детенышей, пестрых словно тигрята, которых мы очень хорошо сохранили в спирту.
Внимательно осмотрев нашу добычу, проводник заметил: «Присутствие около ушей белых пятен, помимо богатой густой шерсти, делает эту шкуру весьма редкостной и ценной».
Немного позднее на ближайшем озерке я подстрелил лебедя, плававшего рядом с серым, таким же, как и он, одиноким гусем; туземцы сообщили мне, что этот эребень, то есть лебедь, прилетал к ним из года в год и постоянно держался одиночкой среди других плавающих птиц.
На следующий день экспедиция перенесла свой лагерь на шестнадцать верст восточнее в урочище Зуслэн и расположилась у головы превосходного источника, выбегавшего из-под обрыва, где я произвел астрономическое определение для получения географических координат. Место было сухое, травянистое, привольное. Вблизи тихо струилась серебристо-прозрачная студеная вода, дававшая начало богатому ручью. С вершины обрыва открывалась картина на прилежащие озера, за которыми в том же восточном и северном направлениях синел силуэт всех трех частей Хайрхана, расположенных от запада к востоку в такой последовательности: Хайрхан, Зуслэн-Хайрхан (летний) и третий Ходжэмыл-Хайрхан. На крайнем отдаленном востоке горизонт замыкался более неясными очертаниями отдельных гор, превышавших Хайрхан. Вблизи, у берегов открытого озерка, держались не только знакомые нам птички: плиски, щеврицы, но также и вновь появившиеся и не отмеченные в этом году, как то: зуйки, какие-то большие кулики, не подпускавшие к себе в меру выстрела, и удод-пустошка.
Пользуясь теплом, прекрасной водой и обилием дров, мы здесь устроили генеральную стрижку и такое же генеральное мытье и стирку белья. Вообще говоря, в путешествии очень трудно уберечься от грязи и пыли, в особенности зимой, а в безводных пустынях и всегда. Тем не менее, нам все же удавалось держать себя сравнительно опрятно, а летом, при наличии лучших условий и достатке воды, даже чисто.
Во время движения экспедиции по долине Гойцзо нас постоянно навещали туземцы, от которых мы могли получать и получали разнообразные сведения. Таким образом, мы узнали, что наш транспорт, отправленный из Урги прямым путем, под наблюдением Четыркина, благополучно прибыл в Алаша-Ямунь и по дороге имел двухдневный отдых в Цзагин-Худуке. Местный старшина, или цзангин, сообщил мне, кроме того, что из Алаша-Ямуня получен строгий наказ немедленно уведомить алашанские власти о прибытии экспедиции в Гойцзо и движении ее к Дынюаньину.
Следуя дальше, в том же восточно-юго-восточном направлении, наш караван гигантской змеей извивался вдоль окраины сухой песчано-глинистой, местами галечной площади. Богатый ключевыми родниками горный скат становился круче; монгольские стойбища, а иногда и следы прежних кочевий чередовались друг с другом довольно часто. Дни делались более теплыми: теперь поверхность южного склона песчаного бархана на солнце в 1 час дня уже накалялась почти до 60˚ С.
В полдень пятого апреля незаметным образом мы очутились у исторического обо, отмечавшего собой голову целительного источника. Это древнее сооружение высится на холме и своим уступчатым деревянным срубом напоминает нашу часовню с одной стороны, с другой же — как бы предохраняет истоки священного ручья от загрязнения. Искусственно устроенный посреди течения маленький бассейн служит для купания туземцев, страдающих ревматизмом, желудочными и проч. недомоганиями и получающих здесь исцеление. Это обо ежегодно посещается окрестными монголами, численностью до пятнадцати юрт или семейств, которые служат живущим около него больным хурулы. Творя приличествующие молитвы, ламы сжигают пучки можжевельниковых веточек; возносящийся к небу дым от этого горения играет роль фимиама христианской церкви. Основание обо, говорят, было положено неким гэгэном в благодарность богу за неожиданную встречу в жаркой пустыне прекрасного оазиса Гойцзо с его настоящим живительным источником, при котором усталый от тяжелого путешествия буддийский святитель отдыхал несколько дней.
За историческим обо вскоре экспедиция оставила последнюю родниковую воду и вновь вступила в унылую безжизненную и безлюдную пустыню, заключившую нас в свои сухие горячие объятия до самого Алаша. Действительно, вокруг залегала типичная гобийская пустыня, известная у местных туземцев под названием Бадан-Чжарэнг, не отпускавшая нас от себя в течение более нежели двухнедельного срока… По мере того, как мы по ней двигались, пустыня эта характеризовалась ясно выраженными обнажениями красных и розовых гранитов и гнейсов; эти коренные породы иногда выступали на поверхность совершенно открыто, иногда бывали засыпаны большими массами темно-коричневого крупнозернистого песка, слагавшего высокие холмы, а в области развития ханхайских осадков скрывались под песками, перемешанными с гравием и щебнем. Вода здесь встречалась крайне редко и исключительно только колодезная. Из растительности по-прежнему наиболее характерными представителями являлись: камыш, саксаул, тамарикс, который, между прочим, начал цвести с четвертого апреля, издавая тонкий аромат, затем кендырь и реже тограк, или корявый разнолистный тополь, растущий целыми аллеями вдоль галечных сухих русел. Голубое небо даже в безоблачные дни бывало обыкновенно недоступно для глаз, так как в воздухе постоянно стояла пыльная дымка, поднимавшаяся ежедневным ветром, часто переходившим в бурю. По таким пустыням, как настоящая или южно-монгольская, следует всегда путешествовать осенью или даже зимой, но ни в каком случае не летом. При этом нужно принять за строгое правило иметь необходимый запас воды и прекрасного проводника, без которого, среди однообразных барханов, постоянно меняющих форму и расположение в зависимости от направления ветров, очень легко заблудиться. Стоит только вспомнить описание путешествий в пустыне Центральной Азии Н. М. Пржевальского, чтобы еще более убедиться в справедливости сказанного. Пржевальский пережил немало трудных и ужасных часов в алашанских песках из-за дурного проводника.
По мере нашего удаления к юго-востоку местность начала повышаться, а грунт переходил в хрящеватый. Любопытно, между прочим, отметить, что по дороге от того же исторического обо к колодцу Цзамын-Худук имеется тограковая роща; с каким великим интересом мы следовали к этой заманчивой издали роще, до которой в течение полутора, даже двух часов не могли дойти, несмотря на кажущуюся из-за прозрачности воздуха близость, и с каким великим разочарованием мы ее оставили. В роще и подле рощи не оказалось ни луга, ни мягкой почвы, ни воды, а имелись лишь голый, твердый, как камень, солено-глинистый грунт, напоминающий уродливо вспаханное поле и следы обвалившегося и засыпанного землей колодца; к тому же, по словам проводника, здешняя вода никогда не была вполне пресной и содержала значительную примесь горечи.
За этой тограковой рощей нам открылась огромная площадь барханных и грядовых песков, среди которых все чаще и чаще попадались обточенные и отшлифованные песком и ветром камни.
На колодце Цзамын-Худук, приютившемся у северной окраины высоких барханов, экспедиция вынуждена была простоять целые сутки по случаю сильной западно-югозападной бури, прекратившейся лишь к вечеру шестого апреля. Пронесшаяся непогода совершенно уничтожила последние намеки на дорогу и сгладила все следы, сильно изменив рельеф крайне неустойчивой песчаной поверхности; температура несколько понизилась, пыль унеслась, и открылись широкие дали.
При этом колодце урывками мы наблюдали несколько видов птиц: саксаульную сойку, саксаульных воробьев, маленьких и больших сорокопутов; из последних нам посчастливилось подстрелить в орнитологическую коллекцию экспедиции три отличных экземпляра. Здесь же была добыта и крупная песчанка.
С тех пор, как экспедиция еще раз вступила в пустынную часть Центральной Монголии, нам вновь пришлось перейти от обычных утренних переходов к послеобеденным, начиная от Гурбун-Сайхана и до самого Дынюаньина, правда, с некоторыми перерывами; такие тяжелые безводные переходы преобладали, как всегда сильно утомляя участников экспедиции.
И раньше, и теперь всегда я держался и держусь того мнения, что всякую пустыню следует переходить возможно скорее, не растрачивая чересчур драгоценных сил и энергии, необходимых путешественнику в далеких странствованиях. Однообразие и мертвенность дикой пустыни действуют самым удручающим образом на всякого человека и способны породить тоску, апатию и упадок духовной мощи в самых сильных натурах, беззаветно преданных делу изучения природы.
Караван в песках Южной Гоби. Фототипия Н.Р. Каминского
Итак, выступив с колодца Цзамын-Худук, по обыкновению после обеда, мы вскоре достигли небольшого обрыва ханхайских отложений, выдававшихся возвышенным мысом среди низменного песчаного пространства и известных у туземцев под названием Тэк, что в переводе означает задвижка или запор. Отсюда открывался широкий необычайный вид, благодаря высокому стоянию дневного светила — в три-четыре часа дня — расположившиеся гигантскими пышными складками на сбегавшей от юга к северу покатости пески особенно красиво пестрели серовато-желтой окраской. И здесь, судя по строению песчаных холмов, преобладающими ветрами оставались западные. На северосеверо-западе темнели мрачные горы Эргухара, известные мне по предыдущему путешествию. Из общей горной группы выделялось несколько командующих вершин — Ханас, Куку-Морито, Цаган-Ула, Ихэ и многие другие. На северо-востоке чуть намечались неясные очертания еще более мощных горных складок, в нагромождениях которых трудно было разобраться; по крайней мере, наш довольно опытный проводник так и не мог назвать мне отдельных вершин этого расчлененного массива. Постепенно и медленно повышаясь, дорога вступила в слабо холмистую местность, рельеф которой разнообразился большими скоплениями летучих песков. Между бесконечными змееобразными гигантскими грядами, среди которых лавировал наш караван, виднелась темная или пестрая, блестевшая от пустынного загара крупная галька — продукт разрушения горных пород.
Обнажения красных растрескавшихся гранитов и гнейсов, выделявшиеся на поверхности заметными холмами, стали встречаться все чаще и чаще.
Мы остановились на ночевку в урочище Хая, где в летние месяцы, обыкновенно, проживают туземцы со своим скотом; воду здесь можно добывать сравнительно легко, так как в котловине, у подножия одного из барханов, она стоит на глубине одного или двух футов (до 0,5 м). Поставив палатку для старших членов экспедиции, младшие предпочли улечься под пологом неба, устроившись посередине бивака среди многочисленных вьюков. После пустынных безводных переходов мы, обыкновенно, никогда долго не беседуем между собой, а попив чаю, скоро засыпаем мертвым сном, вверяясь бдительности часового. Кругом скоро воцаряется полнейшая тишина, и кажется, будто вся жизнь в пустыне замерла. Совершенно неожиданно ночью пронесся вихрь, опрокинувший офицерскую палатку; я, конечно, тотчас проснулся, но спавший невдалеке молодой спутник Бадмажапов, которого при своем падении палатка даже слегка накрыла, продолжал почивать мирным, безмятежным сном.
Весь следующий переход до урочища Элькэн-Усунэ-Худук мы следовали по маршруту моей Монголо-Камской экспедиции. Пески постепенно росли, обнажения розовых гранитов тоже увеличивались. Прекрасный колодезь — место нашей стоянки — был бережно прикрыт гагарой и придавлен сверху тяжелыми ветвями саксаула, засыпанными, в свою очередь, толстым слоем песка. Эти меры предосторожности по отношению к колодцам в пустыне Монголии необходимы, иначе живительная влага была бы скоро засыпана мусором и погребена окончательно все тем же песком.
На этом колодце нас догнал геолог Чернов, отставший от нас с целью более подробного ознакомления с ханхайскими отложениями окрестностей Цзамын-Худука; он был очень доволен результатами своих работ и с присущей ему энергией принялся за изучение песков и выходов коренных пород, залегавших на нашем пути.
Немного позднее, вслед за А. А. Черновым, в наш лагерь прибыл монгольский чиновник, командированный своим начальством с южной дороги для того, чтобы выяснить точный маршрут экспедиции. От этого алашанского посланца мы узнали более подробно о состоянии нашего ургинского транспорта, благополучно прибывшего в Дынюаньин, и о том, что Алаша-Ямунь весьма хорошо относится к экспедиции. Обсудив свое положение, я решил следовать на урочище Табун-Алдан — Пять (ручных) саженей, где предположено было встретиться с людьми цин-вана, выказавшего мне большую предупредительность и любезность.
Зоологическая часть экспедиции пополнилась здесь очень интересными образцами ящериц, среди которых особенно ценными являлись представители родов Phrynocephalus et Podarces (круглоголовки), как например, круглоголовка Пржевальского, которая за свою величину и яркую раскраску известна у туземцев под названием гюрьбюль-могой, что значит ящерица-змея. Из птиц нами впервые были добыта пустынная славка, а из грызунов — заяц.
За Элькен-Худуком мы стали пересекать второстепенные гряды, поднимаясь и опускаясь в лога, богатые гранитными обнажениями. В особенности памятен мне один песчаный холм, лежащий у берега лога, протянувшийся с юго-юговостока на северо-северо-запад. Весь этот холм от основания до вершины представлял из себя, в сущности, не что иное, как выход массивного гранита, постепенно засыпаемого песком. В настоящее время выступы его еще кое-где сохранились, но не подлежит сомнению, что с годами коренная порода сгладится, отшлифуется и закроется или занесется слоем песка, и тогда гранитный холм превратится в подобие настоящего песчаного бархана.
В укромных местах, у каменных выступов, нарядно красовался пышный кустарник — хату-хара, или желтоцветный шиповник, сплошь унизанный светло-розовыми цветами, на которых любили останавливаться мухи и шмели. Солнце пригревало довольно ощутительно: в 1 час дня в тени термометр показывал 24,7˚ С, ветер палил и омрачал даль. По песчаной поверхности во множестве бегали большие черные жуки, за которыми я любил наблюдать. Однажды я видел, как целая компания этих блестящих жесткокрылых, забравшись в тихий уголок, гонялись друг за другом. Заметив в стороне какую-то странную сплоченную группу жуков, я стал ближе всматриваться в нее и вскоре понял, что несколько особей поедали своего собрата и уже изгрызли у него целый бок. Несчастный страдалец все еще старался спастись, и только мой приход избавил его от смерти, так как я разогнал его алчных соседей. Подошедший ко мне казак тоже заинтересовался этой картиной, но нашел, что с жуками нужно расправляться иначе: он взял одного из нападавших, убил его и, разорвав на части, бросил остальным; последние с жадностью накинулись на эту подачку и вмиг уничтожили ее. Эти же самые жуки наносили и нам немалый вред, пока мы не изучили их нрав; посаженные для умерщвления в одну банку с циан-кали, с мухами, они жили гораздо дольше последних и успевали перед смертью наесться этими самыми мухами, среди которых попадались, конечно, ценные экземпляры.
Постепенно поднимаясь и достигнув 3750 футов (1140 м) абсолютной высоты, дорога привела нас к высокому, двойному на вершине холму Холбо-Цаган-Тологой, за которым, спустившись по каменистому, засыпанному песком руслу, экспедиция остановилась на ночлег. К югу убегала долина, окаймленная каменистыми выходами. Северо-западный ветер с пяти-шести часов дня усилился и к вечеру перешел в настоящую бурю.
Прохладное, тихое утро десятого апреля застало наш караван обычно, мерно шагающим среди почти непрерывных обнажений кристаллических пород. Сначала выступали гнейсы, смятые в крутые складки с меняющимся простиранием; далее, в поперечном направлении тянулись гряды розовых выветрелых гранитов.
В мелко галечных сухих ущельях, окаймленных аллеями тограков, кое-где проживали кочевники, довольствуясь водой, добываемой здесь же из колодцев. В одном из таких ущелий мы встретили развалины кумирни, пустовавшей около десяти лет. Новые постройки буддийской молельни из глины уже воздвигались на новом красивом месте, у южной окраины мелкосопочника. Обнесенный высокой глинобитной стеной, храм совершенно сливался с серым тоном горного холма, прикрывавшего приют богомольцев от господствующего северо-западного ветра.
Эта небольшая кумирня, называемая Шара-тологойнэн-сумэ, вмещает в себе до десяти лам, проживающих в ней преимущественно летом. В настоящее время здесь было тихо, мертво, пустынно.
Между развалинами и новыми постройками храма стоит священное обо, выстроенное над чудным источником. Воды этого живительного ключа при истоке заключены в особые продолговатые плоские гранитные бассейнчики, называемые туземцами Чулун-онгэцу, что в переводе означает Каменные лодки.
Неподалеку от обо мы наблюдали много типичных выветрелых гранитов в виде плитообразных отдельностей или котловин и ниш выдувания. Здесь лежали и отдельные обдутые, обглоданные бурями глыбы и матрацы и шарообразные округлые формы, покоившиеся на массивных пьедесталах. Сама по себе твердокаменная поверхность земли бывала чаще всего присыпана гравием и крупным или мелким песком.
Всюду, вблизи воды Чулун-онгэцу, во множестве виднелись следы диких баранов и боро-цзере или харасульты, посещающих ежедневно этот водопой. Пресмыкающиеся и земноводные чаще и чаще обнаруживали свое существование. Из растительных форм описываемой местности свойственны: все тот же тограк, который тянулся в виде длинных аллей или располагался группами и реже в одиночку; в последнем случае стояли вековые великаны, преимущественно, посередине сухих речных русел; а из кустарников — все тот же хату-хара, ласкавший глаз своими изящными светлорозовыми цветами, реомюрия, мирикария и гребенщик, отдававший путникам свой тонкий аромат; бледно-голубые и сиреневые ирисы и желтая или белая лапчатка довершали однообразные картины южно-монгольской природы.
Как прежде, так и теперь мы продолжали наблюдать пролетных птиц. Изредка показывались гуси, степные курицы или дрофы, а из мелких — пустынные чекканы, выдававшие себя чаще других. Длинные тонкие серые змеи оставляли свои норы и тянулись погреться на солнце; ящерицы во множестве резвились по песку, и чем было жарче, тем труднее их было изловить. Тут же озабоченно ползали жуки, преимущественно рода жужелицы. В самое жаркое время на цветах хату-хара всегда можно было видеть мух, шмелей и других двукрылых, которых мы с успехом собирали в энтомологическую коллекцию экспедиции. Однажды подле хату-хара, будучи занят ловлей насекомых, я случайно наблюдал интересное токование пустынной славочки. Парочка этих славных птичек с оживлением и звонким криком прыгали среди серых кустиков, поднимая свои распущенные веерами хвостики; они, по-видимому, ухаживали друг за другом с большим увлечением, не замечая ничего вокруг себя. Я и казак вдвоем подошли к славкам почти вплотную, и они ничуть не прервали своей игры, так что мой спутник пробовал поймать их сачком для ловли насекомых.
В урочище Хара-Бургу мы нашли одинокого китайца, который сначала очень испугался нашего неожиданного появления, но затем скоро оправился и показал нам свое несложное хозяйство; его убогая фанза делилась на две половины: одна представляла из себя жилую часть дома, другая — склад товаров, необходимых номадам для повседневного употребления и служивших предметом мены и торговли китайца с соседними монголами; в маленьком огородике, то и дело засыпаемом и уничтожаемом бурями, все-таки росли лук и чеснок, взлелеянные чисто китайским трудолюбием и терпением, а около фанзы разгуливали две курицы и петух.
К вечеру того же дня, десятого апреля, температура упала до 2,6˚ С, а ночью даже грянул порядочный мороз. Теперь перед нами расстилалась довольно большая котловина Шара-Цзигин-Холэ, в которой собирались многочисленные сухие русла, пересеченные экспедицией на пути от ХолбоТологой. За котловиной, вытянутой от востоко-северо-востока на западо-юго-запад, поднималась скалистая гряда Нарин-Хара, а из-за нее выступал высокий хребет Аргалинтэ. Мелкие поперечные высоты и гряды коренных изверженных пород сменялись долинами, покрытыми саксаулом; на дне Шара-цзагин-холэ залегала большая площадь твердой глины, блестевшей издали, словно поверхность озера.
Горы Нарин-Хара достигают всего лишь четыреста — пятьсот футов (120–150 м) относительной высоты и известны больше не под одним, а многими названиями, которыми туземцы окрестили отдельные участки или вершины массива; так, например, на западе виднелась вершина Го или Хо-Ула, далее возвышался перевал Го-Котэль, а проход, которым следовал наш караван, носил название Илисэн-Котэль и т. д.
Перевалив хребет, мы вновь вступили в обширную котловину и, дойдя до сухого русла, у колодца Табун-Алдан остановились на ночлег. Глубина пустого пространства колодца оказалась, по нашему измерению, в 1672 футов (5,3 м), а мощность водного слоя — в 221 / 2 фута (6,8 м). Поэтому можно предположить, что вдоль сухого русла, направляющегося на западо-юго-запад, имеется подземный сток. В стенках русла выступали небольшие обрывки ханхайских песчаников и конгломератов.
По соседству с колодцем в нескольких глиняных фанзах проживали китайские торговцы, обстоятельно обосновавшиеся здесь и располагавшие значительным запасом меновых товаров, при знакомстве с которыми нам удалось за плату ямбовым серебром купить: муки, крупы, просо, рис, китайского леденца, прекрасной оберточной бумаги и даже несколько штук куриных яиц.
Еще по дороге к Табун-Алдану мы были приятно удивлены любезным приветствием алаша-цин-вана, приславшего к нам навстречу двух чиновников с хлебом-солью и для оказания содействия в пути. Пока развьючивался караван, алашанцы успели поставить юрту и накрыть чайный столик полным угощением — до различных печений, сахара, леденцов включительно. Такая внимательная встреча в пустыне нам казалась необычной. Старший чиновник торжественно поднес мне княжеский хадак и визитную карточку китайского образца. За угощением чаем со сластями мне были дополнительно поданы письма, из которых я узнал, что представитель большой русской торговой фирмы «Собенников и братья Молчановы» Ц. Г. Бадмажапов — мой спутник по «Монголии и Каму» — приютил транспорт экспедиции и приготовил для всех ее участников помещение. Встреча чиновников алаша-цин-вана и письма Ц. Г. Бадмажапова словно приблизили нас к давно ожидаемому Дынюаньину. Из дальнейшего доклада чиновников выяснилось, что они напрасно прождали нас на южной дороге около сорока суток, но теперь очень рады состоявшейся встрече и просят меня лично написать алаша-цин-вану о причинах нашего запоздалого прихода в Дынюаньин. Получив от меня хадак и визитную карточку для вручения монгольскому князю и письма для Ц. Г. Бадмажапова, один из чиновников укатил в Алаша-Ямунь, а другой остался при экспедиции.
К вечеру, одиннадцатого апреля, вновь стало свежо, а на восходе солнца холодно, как зимой; вода, оставленная в колодце, промерзла за ночь на целый вершок.
Теперь наш караван значительно оживился и отчасти увеличился прибывшими монголами. Из прежних погонщиков кое-кого пришлось отпустить и заменить новыми. Сами мы, чувствуя приближение культурного центра, до которого, однако, все еще оставалось дней около десяти, казалось, также приободрились. По правде говоря, участники экспедиции несколько приутомились. Унылая мертвенность окружающего угнетала душу; почти всегда чувствовался недостаток в питьевой воде, а сухая, консервированная местным способом, баранина скоро приедалась и становилась неприятной. Всем одинаково хотелось отдыха и свежей здоровой пищи. Дни и переходы тянулись как-то особенно медленно, и мы не могли дождаться конца самой трудной части путешествия.
Кругом все было также безотрадно и мертво. Пески и галечник по-прежнему составляли преобладающий покров земли, по которой лишь изредка ютились пустынные растения; еще реже разнообразили жалкую природу представители животной жизни.
Безжизненные, лишенные водных источников горы Аргалинтэ постепенно приближались. Они имели вид громадной рыбы, обращенной головой к западу, и представляли наивысший хребет на всем пути от Эцзин-Гола до Алашанского хребта. Наша дорога все еще не принимала надлежащего юго-восточного курса и извивалась, значительно уклоняясь на восток. На северо-северо-западе из горной высоты Нарын-Хара, являющейся, по словам проводника, одной из шести гряд, образующих вместе цепь широтного направления, выступали желто-красные обрывы с острыми вершинами под названием Цаган-Эргэ-Цончжи.
С вершины каждого нового перевала, с каждой новой значительной возвышенности открывалась одна и та же картина — пустыня, пустыня и пустыня, то каменистая, то песчаная с оттенком горных пород, слагающих соседние обнажения.
Между тем, по времени была уже весна, она давала себя чувствовать: бодрила дух и вселяла надежду на скорый приход в Дынюаньин, в близкое соседство красы и гордости южно-монгольского княжества Алаша — хребта Алашаня. Почти ежедневно я держал в руках «Монголию и страну тангутов» Н. М. Пржевальского и по его общим описаниям указанных гор намечал себе программу научного изучения меридионального хребта не только весной, но и летом.
Мои ближайшие товарищи также немало говорили об Алашанском хребте, его геологическом строении, характере диких ущелий, разнообразии растительной и животной жизни. Всех нас одинаково интересовала мысль: подняться на вершину хребта Алашаня, чтобы видеть безграничную пустыню на западе и блестящую водную ленту Желтой реки на востоке: полную безжизненность, с одной стороны, и оживление пышным китайским земледелием — с другой.
