Валентин Катаев — мой дедушка. Почти двадцать шесть лет я прожила рядом с самым близким и надёжным другом. Юмор, а не назидания и всяческие запреты и наказания помогали ему легко справиться с моими детскими капризами, подростковыми протестами или юношеской категоричностью. Вообще в нашей семье сложились теплые, доверительные и вместе с тем шутливо-ироничные отношения
Скорее всего, такой стиль общения перекочевал в наш дом из юности самого дедушки — из 1920-х годов, когда молодые талантливые одесские поэты Валентин Катаев и Юрий Олеша приехали покорять Москву. Вскоре из никому не нужных нищих провинциалов они превратились в успешных и вполне популярных беллетристов, авторов газеты Гудок. Валентин Катаев, он же Старик Саббакин, Валюн, Катаич начал перетаскивать своих друзей в столицу и пристраивать на работу.
Катаев (Петров) Евгений Петрович (1902–1942) – русский советский писатель, сценарист и драматург
Вслед за ним в Москве оказались Илья Ильф, Эдуард Багрицкий, и его младший брат Евгений Катаев, которому с лёгкой руки Валентина предстояло стать соавтором Ильфа — Петровым — и вместе они напишут культовые романы Двенадцать стульев и Золотой телёнок. Этих «малых гениев» объединяли юмор, игра, ирония. Было ли такое отношение к жизни и окружающим проявлением черноморского характера? Кто знает… А может, это была защитная реакция неимоверно одарённых юношей, жаждущих любви и славы, на войну, революцию, разруху и смерть, которая ходила за ними по пятам.
Слева направо: Илья Ильф, Евгений Петров (Катаев), Валентин Катаев
Одесса, 1918–1920. Разгул преступности. В уголовном розыске работали Евгений Катаев, Эдуард Багрицкий и братья Шор. Осип – один из кандидатов на роль Остапа Бендера из Двенадцать стульев, а Натан – поэт Анатолий Фиолетов, чью жизнь оборвала бандитская пуля (футурист в романе Алмазный мой венец). Погони, перестрелки… Каждому из этих бывших гимназистов грозила гибель. Валентин вернулся с фронта после тяжёлого ранения, чуть не умер от тифа, а потом оказался в одесской ЧК, где ждал расстрела. Об этом — в рассказе Отец и повести уже написан Вертер.
А там царила атмосфера розыгрышей, эпиграмм, хохм, мистификаций и сатирических дуэлей. Достаточно вспомнить знаменитый «Турнир поэтов» — аукцион рифм к фамилии Кручёных. В нём участвовали Асеев, Инбер, Кирсанов, Пастернак, Сельвинский, Хлебников и другие. Такие сатирические состязания происходили сплошь и рядом.
Остроумием особенно славились сотрудники и авторы Гудка: Михаил Булгаков, Илья Ильф, Евгений Петров, Валентин Катаев, Михаил Зощенко, Юрий Олеша… Все они, и не только они, под прозвищами-масками появляются в романе Алмазный мой венец. Написанное в конце 1970-х, это произведение удивительно точно воссоздало творческую атмосферу Одессы, Харькова и Москвы 1920–30-х годов.
Алмазный мой венец завораживал, интриговал. Герои были зашифрованы и читателю предлагалась азартная литературная игра: кто скрывается под маской? Командор (Маяковский), королевич (Есенин), синеглазый (Булгаков) и еще персонажей десять угадывались достаточно легко. Но такие прозвища, как колченогий (Нарбут) или вьюн (Кручёных), требовали настоящего расследования.
Роман был опубликован в Новом мире в 1978 году. Я тогда училась на журфаке МГУ. Мы с однокурсниками ринулись угадывать, кто есть кто, спорили, обсуждали, открывали неизвестные нам имена. Особенно бурно обсуждали классификацию женских типов. Многие обвиняли Катаева в женоненавистничестве. Но всем нам, моим подружкам и мне, конечно, хотелось быть небожительницей — стройной красавицей, «которая в начале вечера недоступна и холодна, как мрамор, а в конце нечаянно напивается и падает в бассейн». Когда я рассказала об этом дедушке, он долго смеялся, а потом вынес вердикт:
— Не знаю, как там твои Оля и Лола, но ты точно не небожительница. Ты таракуцка! Облом. Хотя миловидная, улыбчивая, круглолицая тыковка все лучше, чем первый день творения или холера!
Мне часто приходилось слышать, что дедушка «не имел права» непринуждённо, бесцеремонно, без должного пиетета, писать о таких великих поэтах как Маяковский и Есенин, рассказывать о них как о своих хороших знакомых. Возмущение порой зашкаливало. Наслушавшись всей этой чуши, я как-то спросила у дедушки:
— Скажи, правда ли, что королевич мог надраться до чёртиков? А зачем ты об этом написал?
Подобных наиглупейших вопросов было множество.
Дедушка внимательно слушал, а потом нежно посмотрел на меня и с блудливой улыбкой спросил:
— А как бы ты описала свои похождения в компании близких друзей? Я ещё многое приукрасил и не рассказал!
А потом с грустью сказал:
— Роман не понят.
Алмазный мой венец стал его прощанием — с молодостью, с друзьями, с эпохой. С «малыми и великими гениями», многие из которых не были известны советской публике. Теперь их звёздно-белые фигуры, сделанные из неиссякаемого галактического вещества, навсегда остались в литературе — и в нашей памяти.
