Публикуем последнюю часть главы из книги Дианы Тевекелян «Интерес к частной жизни», которая рассказывает историю первой публикации романа М. А.Булгакова «Мастер и Маргарита». По сути эта глава является воспоминанием Дианы о том, как она выступала редактором бессмертного романа в журнале «Москва» в 1966 году, и то, с какими преградами пришлось столкнуться ей и её коллегам на этом пути.
Первые две части читайте в нашем блоге
Часть 3 подлинной истории первой публикации «Мастера и Маргариты» из книги Д.Тевекелян «Интерес к частной жизни».
Обратно ехали в молчании. Подавленная Натка с ужасом представляла, как откроют исчерченную сверку второй книги и станут править, сокращать — кто что хочет и умеет, каждый по своему разумению. И даже после этого — «для нас более предпочтительно…». Борис Сергеевич, как всегда сдержанный, заметно осунулся, и для него посещение Главлита не прошло бесследно.
В редакции их ждали. Натка только успела в общих чертах сказать о результатах разговора, как Борис Сергеевич позвал ее в кабинет главного. Там, за закрытой дверью, следовало договориться о дальнейшей работе. Но прежде он позвонил Евгению Ефимовичу. И в рассказе его откровенно прозвучала неуверенность в том, что вторую книгу удастся напечатать. Общая точка зрения руководства и Главлита — ограничиться первой книгой. В любом случае в 12-й номер она не пойдет. Вообще, было высказано недовольство этой публикацией. С точки зрения дальнейшей стратегии журнала целесообразно ли настаивать на продолжении работы?
Что говорил главный, Натка не слышала. Но Борис Сергеевич слушал его, играя скулами, нервно, с трудом сдерживаясь. Натке сказал:
— Он будет еще советоваться, но считает, что попытка не пытка, над второй книгой работать надо. Сделаем так. Перенесите в свою сверку все замечания цензуры — сами, незачем собирать по этому поводу народное вече. Поработайте над замечаниями, дайте свои предложения. Но не тряситесь над каждой фразой, все равно сокращать придется. Я сделаю то же. У нас на это не больше трех дней. Соберемся и обсудим возможную правку в четверг к вечеру. Но прежде необходимо решить с первой книгой, там тоже нужно голову поломать. Давайте часик отдохнем, отойдем от впечатлений. А потом приходите, будем работать.
Натка сказала, что позвонит Володе Андрееву, взяла красно-синюю сверку и пошла к себе. Не хотелось ничего — ни переносить треклятые замечания, ни разговаривать с кем бы то ни было, так было тошно.
В этот день в редакции стояла необычайная тишина. Ни смеха, ни шуток. Никто не травил анекдоты — не до того.
Впервые прозвучало: имеем ли право публиковать изуродованный текст?
Сколько гневных упреков пришлось выслушать после выхода романа! Писали и звонили известные писатели, журналисты, мхатовцы. Как посмели, кто вы такие, изуродовать Булгакова, дать читателям неполный текст?! Это возмущение, впрочем, сопровождало каждую следующую трудную публикацию — в Наткиной жизни их было немало. И не важно, сколько было изъято, в цветаевском «Доме у старого Пимена», к примеру, сняли всего три фразы, все равно, непримиримые, бескомпромиссные, те, кто жил вполне респектабельно и спокойно, были возмущены и разгневаны. Натке об этом замечательно написал друг Булгакова и почитатель Елены Сергеевны Сергей Ермолинский, хлебнувший сталинских лагерей: «Не обращайте внимания на возмущение коллег. Им просто страшно за свое будущее. Если в литературе будет жить «Мастер», то и писать придется, не забывая об этом».
Натка мучилась в сомнениях. То, что происходило, было бессовестно и ничем не оправдано. Согласиться с этим и даже принять в этом участие? Чистый конформизм. Тогда это было модное слово и звучало вполне ругательно. Отказаться? Но ей, может быть, удастся хоть что-то отстоять. Не напечатать сейчас «Мастера» — ждать придется не один десяток лет, «оттепель» в обществе явно закатывается за горизонт. Если уже не закатилась. Даже изуродованный роман — роман опубликованный. Он будет публично обсуждаться. Выйдет из подполья, станет жить реальной жизнью, станет фактом литературы. Потом наверняка выйдет книгой, в ней удастся что-то восстановить. Натка для себя решила: печатать надо обязательно. Только попробовать уговорить всех, чтобы потери были минимальные. Евгения Самойловна обещала подробно рассказать обо всем Симонову.
С этим и позвонила вечером, как обещала, Елене Сергеевне. Елена Сергеевна долго молчала. В общих чертах она уже знала. Когда спросила, что от нее зависит, чтобы вышла вторая книга, с кем можно поговорить, голос ее дрогнул. Сомнений — публиковать или нет — у нее не было. Пусть с изъятиями, но «Мастер» должен начать свой роман с читателем. Она дала слово Булгакову. Ведь что-то можно и отстоять, нет?
К четвергу никаких предложений по замечаниям цензуры у Натки не было. Она промаялась эти три дня. Мысленно вела бесконечные разговоры с цензором, с Борисом Сергеевичем, выстраивала целую систему доказательств по каждой отметке красного карандаша, и они то казались ей неоспоримыми, то, наоборот, беспомощными.
Корректоры прибежали к ней поделиться открытием. В 11-м номере не сняли слова «Конец первой книги», значит, разрешат печатать вторую. Надежда сразу померкла: теперь перед этими словами идет послесловие.
Но в послесловии говорится о проблемах всего романа. Ну и что, все проблемы заявлены в первой книге, и реальные картины жизни, и сатирические эпизоды, и философские раздумья о добре и зле, о сути античеловечности и силе любви.
Но судьбы-то героев в первой книге повисли, недоговорены? Ну и что! Натка помнила: «незавершенное произведение выдающегося писателя». Многие ли знают, что это вранье, роман фактически завершен, его читали?
В четверг Борис Сергеевич хмуро сказал, что готов к работе, что главный вмешиваться пока не будет, а ему поручено пойти на необходимые сокращения, чтобы роман был напечатан целиком. Он раскрыл свой блокнот, в нем аккуратно, мелким почерком, без помарок содержалось решение по всем отмеченным цензором сценам. Он считал, что в первой книге прежде всего необходимо снять эпизоды травли мастера после завершения романа. Конечно, они вполне соответствовали реальности, жизнь бывала и пожестче, и все это знают, но писать так прямо — «начало травли», называть статью «Враг под крылом редактора», излагать ее содержание — «автор, пользуясь невежеством редактора, сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа, и дальше последовала травля и болезнь», — пожалуй, это уж слишком. Надеяться, что сцена пройдет, наивно.
Или эпизод в лечебнице, глава «Поединок между поэтом и профессором», отчеркнутая цензурой, в ней явно чувствуется подтекст.
Натка тихо сказала, сцена подчеркнута синим, т. е. отдана на решение редакции, значит, уверенности в том, что она несет что-то опасное, нет даже у цензуры. Попробуем сохранить. Сцену перечитали и решили оставить. Но таких решений было немного, и, конечно, не все их предложения цензура приняла. Хотя глава «Поединок…» осталась нетронутой.
И все-таки, пока речь шла о первой книге, еще можно было надеяться что-то отстоять, вылетали подробности — целое оставалось. Да и замечания Главлита были конкретными.
По второй книге Натке удавалось уговорить Бориса Сергеевича оставить только подробности. Он был раздавлен — редкая журнальная полоса обошлась без красно-синих помет. И время подстегивало: если 2-я книга не пойдет в первый номер будущего года, она не пойдет никогда.
В первую очередь полетели все места, где были слова, связанные с репрессиями. Маргарита думает о судьбе пропавшего Мастера: «…если ты сослан… ты был сослан», — нельзя. Снят шутливый разговор с Коровьевым: «…если нас придут арестовывать? Придут не сейчас, конечно, но обязательно придут…» Мастер у Воланда: «У меня больше нет никаких мечтаний и вдохновения тоже нет… меня сломали, мне скучно и я хочу в подвал». Ничего этого в журнальном варианте нет. Как нет ставшей крылатой фразы Коровьева «Нет документа, нет и человека». Нет целой сцены, когда после свиста Коровьева «вырвало дубовое дерево, и земля покрылась трещинами до самой реки. Огромный пласт берега, вместе с пристанью и рестораном, высадило в реку. Вода в ней вскипела, взметнулась, и на противоположный берег, зеленый и низменный, выплеснуло целый речной трамвай», и город хотя и ушел в землю, но, по журнальному варианту, не «оставил по себе только туман».
Не изменилась в журнальном варианте судьба Коровьева-Фагота. Натка полчаса доказывала, что необходимо завершить рассказ о каждом из свиты Воланда, иначе нарушается весь строй прощальной главы, но рассказа о рыцаре, который «когда-то неудачно пошутил и его каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош. И рыцарю пришлось после этого прошутить немного дольше и больше, нежели он предполагал. Но сегодня такая ночь, когда сводятся счеты. Рыцарь свой счет оплатил и закрыл», этого рассказа в журнальном варианте нет. Слишком напоминает недавно происходившее.
А финал главы «Прощение и вечный покой», дважды отчеркнутый красным, после долгого обсуждения и Наткиных выстраданных аргументов Евгеньев согласился оставить: «…и память Мастера, беспокойная, исколотая иглами память, стала потухать. Кто-то отпускал на волю Мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя. Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресенье сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат». Но в цензуре не посчитались ни с их предложением, ни с тем, что это завершающие строки в судьбе мастера и его героя. И гуманистической идеи прощения в завершении судеб в журнальном варианте не оказалось.
К несчастью, по мере изнурительной работы над замечаниями Главлита, в Борисе Сергеевиче проснулся редактор. Он стал находить длинноты в булгаковской прозе. Так исчезли «назойливые подробности» в сцене похорон Берлиоза и весь разговор с Азазелло, когда тот приглашает Маргариту к Воланду. Даже несколько «улучшили» «ведьминский» характер Маргариты — немного поужали ее бесчинства в квартире Латунского, не дали ей бить стекла в окнах невинных жильцов дома Драмлита, и жестокая Маргарита уже не терзает Бегемотово ухо и не шепчет ему грубо: «Если ты, сволочь, еще раз позволишь себе в разговоре…», и Воланд не смеет торговаться с ней: «Чего вы желаете за то, что провели бал нагой? Во что цените ваше колено?», не разрешили Маргарите купаться с толстяком бакенбардистом. А Воланд перед балом не играет в шахматы с Котом…
Потом прошел слух, что Евгеньев освобождал таким образом место в номере для своей повести «В Лондоне листопад» (она открывала первый номер шестьдесят седьмого года). В чужую душу, конечно, не заглянешь, но Натка уверена, что это не так. Борис Сергеевич был потрясен объемом замечаний цензуры, ему несладко пришлось в цензорских разборках. Привычка к дисциплине и субординации, а может быть, и порожденный эпохой страх заставляли его соглашаться. Впрочем, кто знает, может быть, если бы он не оказался так способен на компромиссы, вторая книга «Мастера» вообще не увидела бы света.
А так — в 1-м номере «Москвы» 1967 года была завершена публикация романа Булгакова. Уродливая, с послесловием в середине, с трещинами и рваными ранами. С неизлечимыми шрамами в душах тех, кто имел к публикации отношение.
Натка уверена: публикация «Мастера» — решимость и поступок всех участников драмы. Не важно, кто из них какую занимал должность — был заместителем главного редактора, редактором, корректором или техредом. Так распорядилась судьба.
Нет одного-единственного человека, которому принадлежала бы честь этой публикации.
Больше всех взял на себя главный редактор — Евгений Ефимович Поповкин. Распространено мнение, что он решился на этот шаг, потому что был смертельно болен и знал об этом. Действительно, он умер через год после выхода второй книги «Мастера», в феврале 1968 года. Так это или не так — не важно. Важно, что он нашел в себе мужество настоять на публикации и не отказаться от нее на протяжении всех месяцев противостояния, нажимов со всех сторон, порой отчаяния.
Факт этой публикации — редкий случай единства самых разных людей, почувствовавших, понявших, пусть не до конца, значение романа Булгакова.
Натке много раз говорили: напиши, это важно — рассказать историю публикации романа. А ей всегда казалось это занятие мелким, вроде бы к могучему крейсеру накрепко пришвартовываются маленькие лодки. Ее радовало бурное обсуждение романа, но не убеждали статьи, авторы которых, даже самые талантливые и прогрессивные, искали соответствия фантазии Булгакова реальной жизни, превращали в схему неподдающийся привычному препарированию замысел, и пытались разгадать прототипы. В одной из статей воинственно утверждалось — Мастер проиграл свою жизнь…
Роман не давался ни с первого, ни со второго прочтения. Вот и Натка, уже покоренная романом, далеко не сразу вникла в его сложное философское, этическое построение. Тоже не сразу поняла, как ершалаимские главы перекликаются с московскими, сразу было ясно только одно: самые страшные грехи — трусость и предательство, когда бы и где они ни совершались. Не прощен же до конца Мастер. Он сжег рукопись — в этом отчаяние, и безнадежность, но и предательство и трусость. Именно поэтому ему не даровано вечное блаженство.
Это потом Натка изумлялась необыкновенной глубине знания Булгаковым религиозной, философской, этической мысли, не только Библия, но и Талмуд, но Иосиф Флавий, Тацит, Филон Александрийский, Ренан, Даннэм, конечно, Гёте… Сколько скрытых цитат, какая жаркая полемика, какие потрясающие параллели, совпадения, противоречия.
Удивительно, но до сих пор наивного философа Иешуа Га-Ноцри отождествляют с Иисусом Христом. Иешуа даже не подозревает о Божественном замысле, он вполне земной человек, сейчас бы его назвали экстрасенсом, искренний, в главном бесстрашный, он вовсе не готовится к мучительной смерти во имя бессмертия человеческого духа. Иешуа получил от своего автора биографию, ничего общего не имеющую с прошлым Иисуса. А уж вокруг фигуры Воланда, похоже, никогда не утихнут яростные споры.
Наверно, в этом и есть красота и бессмертие великого романа.
Потом появились многочисленные воспоминания, в них доказывалась решающая роль то одного, то другого участника былой драмы. Что плохого, если сын, отдавая дань памяти матери, рассказывает свою версию публикации? Натку это не раздражало — не решающую, но свою роль играл каждый, просто это была не главная, эпизодическая, но важная роль. Со временем даже людям, близким (по их рассказам) к Елене Сергеевне, стало почему-то казаться, что публикация «Мастера» была делом вполне заурядным. Решились в несколько провинциальном журнале поднять, как теперь говорят, свой рейтинг — и напечатали. А чтобы взвинтить тираж и поднять шумиху, вторую книгу опубликовали через номер, в следующем году, пусть читатель помучается в ожидании и подпишется на журнал. Особенно забавно читать подобное в книге А. Смелянского. Уж, казалось бы, как не знать исследователю театра, человеку немолодому, помнящему, как рвались судьбы в недавние времена, чего стоили людям такие публикации.
Но появились и откровенные самозванцы. Время, что ли, пришло такое, что самозванство, не встречая осуждения, расцвело пышным цветом?
Натка не поверила своим глазам, когда прочла в «Российской газете» 4 октября 2002 года интервью «А рукописи вправду не горят», которое дал М. и Н. Черкашиным писатель Михаил Алексеев.
«Ему пришлось продолжить битву за публикацию самой сложной части романа», — сообщают журналисты. И дальше: «Рассказывает об этом он так:
— С душевным трепетом отправлял я верстку январского номера в Главлит. А когда она вернулась — ахнул: красный карандаш изрядно погулял по полосам. Цензура представила нам весьма обширные сокращения. Я немедленно отправился к председателю Главлита. Бой шел за каждую снятую страницу. Главный цензор страны Павел Константинович Романов с большим трудом шел на уступки, всячески давая понять, что это не его личная воля, что над ним довлеет идеологический отдел ЦК КПСС. Надо сказать, что Романов и сам подпал под обаяние булгаковского романа и как порядочный человек — а я в этом убежден — пытался смягчить вторжение цензорских ножниц в живую ткань произведения. Во всяком случае, мне удалось немало отстоять… Мы были первыми, кто исполнил мечту Михаила Афанасьевича — явили его творение народу в печатном виде. В многочисленных последующих публикациях утраты текста были восстановлены. Между прочим, Елена Сергеевна сама изъяла несколько фрагментов, которые казались ей совершенно непроходимыми. С трудом удалось убедить ее отдать нам все. Она вообще боялась расстаться с рукописью. Ведь у нее был один-единственный экземпляр. Поповкин принес ей клятвенное обещание, что рукопись не потеряется, и хранил ее в железном ящике, который потом перешел мне. Роман я прочитал в рукописи, и он потряс меня».
И благодарные журналисты завершают: «И Евгений Поповкин, и Михаил Алексеев совершили настоящий редакторский подвиг, явив нам и всему читающему миру булгаковский шедевр».
Никак не мог Михаил Алексеев «совершить свой редакторский подвиг». Не ходил к «благожелательному» главному цензору Романову с «Мастером». Не был среди тех, кто явил «булгаковский шедевр читающему миру». Не читал роман в рукописи и не хранил в железном ящике. По той простой причине, что Поповкин еще целый год после публикации «Мастера» был жив и по-прежнему редактировал журнал «Москва».
Оторопевшая Натка подумала было, что сошла с ума и память ей изменяет, хотя очень хорошо помнила, с каким подозрением отнесся поначалу новый главный редактор журнала к роману Булгакова, как мало помалу именно он, а не Поповкин шаг за шагом уничтожал либеральный дух журнала. Натка даже в энциклопедию полезла. Действительно, Алексеев стал главным редактором «Москвы» в 1968 году (а Поповкин умер 15 февраля 1968 года). «Мастер» уже давно жил своей публичной жизнью, уже скрещивались над ним критические шпаги, уже вышла в Югославии книга с текстом изъятий из «Мастера», уже в Америке «Мастера» напечатали полностью, выделив шрифтом журнальные купюры, когда М. Алексеев переступил порог «Москвы» в качестве главного редактора. Жаль, что журналистам не пришло в голову просто проверить факты, а ведь это как-никак их профессиональный долг.
Около редакции стоял киоск Союзпечати. И Натка на всю жизнь запомнила очереди. Они выстраивались с утра, заворачивались с Арбата в Серебряный переулок, и люди требовали, чтобы киоскер не продавал больше одного номера в одни руки…
Книга Д. Тевекелян «Интерес к частной жизни»
