Мы продолжаем публиковать главу из книги Дианы Тевекелян «Интерес к частной жизни», которая рассказывает историю первой публикации романа М. А.Булгакова «Мастер и Маргарита». По сути эта глава является воспоминанием Дианы о том, как она выступала редактором бессмертного романа в журнале «Москва» в 1966 году, и то, с какими преградами пришлось столкнуться ей и её коллегам на этом пути.
Первую часть читайте в нашем блоге
Часть 2 подлинной истории первой публикации «Мастера и Маргариты» из книги Д.Тевекелян «Интерес к частной жизни».
Резко против публикации выступил парторг ЦК в московском отделении Союза писателей А. Васильев. Закончив страстную обличительную речь об антисоветской сущности романа и его автора, сказал:
— Пусть докладывающий молодой товарищ объяснит, чем ей так полюбился автор, почему отдел так настойчиво, чтобы не сказать настырно, требует публикации этого внутреннего эмигранта?
И Натка, отбивавшаяся как могла, по наитию сказала то, что никогда не формулировала даже для себя:
— Этот роман изменит представление о возможностях искусства, литературы. Мы станем думать другими категориями. — И добавила растерянно: — О возможностях советской литературы и ее месте в мире. Вот увидите, влияние «Мастера» будет огромно…
Все заговорили разом, и главный закрыл заседание. Формально никакого решения принято не было, но на следующий день стало известно, что роман планируется в 11 и 12 номера этого, 1966 года. А предисловие напишет Константин Михайлович, так весомее и лучше для судьбы романа. Статья Вулиса пойдет в №12 как послесловие.
Рукопись, вычитанная корректорами, размеченная техредом, лежала на Наткином столе. С помощью Елены Сергеевны Натка уже сняла все вопросы.
Пришел главный, он снова болел, увидел Натку, сказал, поддразнивая:
— Твардовский с Локшиным поехали к Елене Сергеевне. Они увезут «Мастера», и мы снова заживем спокойно.
— Нет, — не раздумывая возразила Натка, — они увезут «Записки покойника».
Возник и юридический вопрос. Наследственные права у Елены Сергеевны кончились, формально никаких прав на роман у нее не было. Юристы копались в авторском праве, но ничего подходящего не обнаружили. Выход нашел Валерий Алексеевич Косолапов, директор издательства «Художественная литература», один из скрытых «болельщиков». «Художественная литература» была издателем журнала «Москва», поэтому Косолапов имел право купить рукопись у вдовы писателя и передать журналу. По тем временам, очевидно, это означало получение прав на публикацию рукописи. Появилась возможность хоть немного заплатить Елене Сергеевне, деньги для нее были совсем не лишние.
Заместитель предлагал послать в цензуру роман полностью, отдельно от номера. Отдел возражал. Главный поддержал идею — послать, как обычно, номер целиком, ну а если потребуют вторую часть романа, делать будет нечего, пошлем.
Романом заболели, среди сотрудников началась буквально эпидемия, даже заведующая редакцией Елена Анатольевна Дрейер, дама серьезная, вечно фыркающая на современную прозу, заявила: «В этом тексте не должно быть ошибок», — и взялась перечитать роман после корректоров, хотя те божились, что ни один текст не читали с такой тщательностью.
Ответственного секретаря, когда он повез номер в Главлит, провожали, как на войну. Он потом говорил, что даже в свой юбилей не слышал от коллег столько добрых пожеланий.
А потом началось ожидание. Цензура молчала. Натка жила как во сне, механически делала все, как обычно. Ждала.
Через неделю стало известно, что их цензор передал номер наверх заместителю главного цензора. Снова молчание. Потом последовало требование прислать вторую часть романа с послесловием.
И снова дни напряженной тишины.
После почти трехнедельного молчания звонок: вызывают заместителя и редактора романа. Это что-то новенькое, редакторов в цензуру, а тем более к заместителю главного цензора отродясь не вызывали. Не по чину.
Евгеньев предупредил Натку:
— Будьте сдержанны, не позволяйте эмоциям брать верх. Слушайте внимательно, по их замечаниям нам придется работать. Постарайтесь ничего не упустить.
Дома ту же речь произнес отец:
— Смотри, постарайся быть взрослой. Не вспыхивай от каждого слова, которое тебе не понравится. Не понравится, скорее всего, все. Иначе бы не вызывали. Похоже все-таки, что роман полностью не снимают. Так что постарайся все запомнить, чтобы обойтись малой кровью.
В редакции болельщики — Евгения Самойловна, Вулис, корректоры (они уже месяц говорили цитатами из «Мастера»), Инна Плешкова, молодая женщина, о которой журнальная элита пренебрежительно отзывалась: «не нашего круга», трогательно преданная литературе, Елена Анатольевна, даже ответственный секретарь Савельев, все звали его, несмотря на седину, просто Савва, — провожали словами:
— Сделай все, чтобы роман не вынули из номера, не суетись, не задирайся. Но пусть они почувствуют решимость журнала напечатать «Мастера» во что бы то ни стало.
Что говорили заму, о чем предупреждали, Натка не знала. С тем и уехали.
В мрачном здании в Китайском проезде после тщательной проверки документов их провели в кабинет
заместителя главного цензора. Фамилия его была Фомичев. Натке еще не приходилось сталкиваться с подобными людьми. Каменное непроницаемое лицо, холодные студенистые глаза — ничто, наверное, не могло изменить выражение отстраненной брюзгливости. Натке показалось — старик, лет шестидесяти. В двубортном поношенном темно-синем костюме с зеленым галстуком. Смотрит либо на бумаги на письменном столе, либо поверх собеседника. Впрочем, собеседник — это сильно сказано. Речь у него плавная — привык к монологам, в этом кабинете явно не принято возражать хозяину.
(Это потом, через много лет в Главлите, в кабинете в Китайском проезде снимут тяжелые шторы, на книжных полках заведующего отделом вместо сочинений Маркса и Ленина встанут томики Ахматовой, Булгакова и Мандельштама — конфискованные, из Штатов, а цензором окажется вполне современный, по-своему обаятельный, обходительный человек, свободно цитирующий и Ахматову и Мандельштама, азартно готовый к диалогу. Владимир Алексеевич Солодин — так звали этого цензора конца семидесятых — восьмидесятых годов. Образованный, интеллигентный, умница. Галантен с дамами, неизменно доброжелателен. Диалог ведет изощренно, долго позволяя собеседнику надеяться на удачу. Но сам-то всегда знает заключительные фразы этого диалога. Человек другой эпохи. Но с той же неколебимостью готовый вынуть душу из произведения.)
После официальных приветствий — никаких представлений, рукопожатий — сели по обе стороны письменного стола. На столе лежала только сверка журнала и блокнот с записями. Фомичев обвел их долгим взглядом и заговорил — размеренно, без интонаций.
Оказывается, журнал допустил серьезную идеологическую ошибку. Натка вскинула было изумленные глаза, но цензор тяжелым взглядом отмел возможные возражения. Именно идеологическую ошибку. Прежде всего потому, что разрекламировал еще не одобренное произведение и создал вокруг него нездоровую атмосферу. Автора нет в живых, поэтому вся тяжесть ответственности ложится на руководство и редакцию журнала. Они должны доказать свою политическую зрелость и не гоняться за дешевой популярностью. Роман не окончен, насколько известно, вдова вносила какие-то изменения в замысел автора.
Натка снова было вскинулась, успела только сказать, что Елена Сергеевна все эти годы была верным помощником Булгакова и слишком дорожит романом, чтобы что-то менять вопреки желанию автора, как была снова остановлена предостерегающим взглядом. Цензор продолжал.
Произведение многослойное, темное по замыслу. Что скрывается за борьбой зла и добра, неясно, как неясно, кто из героев какие силы представляет. Что побеждает, откуда трагическое звучание целых глав? Как переносятся эти дела на наши дни, в чем перекличка? Темный, непроясненный финал, судьба Мастера…
До сих пор владеющий собой, цензор вдруг сорвался: «Такое безвыходное положение у бедняги Мастера, он, конечно, гений, у нас ему не жизнь, у нас одним Иванам Бездомным жить, недоумкам».
Он помолчал, успокаиваясь.
Внеклассовые категории, мракобесие, больная фантазия. Сумасшедший дом — перевоспитательный? — издевательство над нормальным читателем. И над нормальными нашими людьми вообще. В каком виде они выставлены? Идиоты, взяточники, мздоимцы, подлипалы. Ни одного светлого характера. Говорят, Булгаков умирал тяжело, был очень болен. Может быть, этот роман — плод болезненной фантазии. Не зря он Христа пытается возродить. Но это ничего не меняет. Булгаков еще раз подтвердил свою биографию, он не принял ничего из жизни общества, которое мы создали кровью и потом. А теперь хотим издать рукопись, хотя она абсолютно чужда нормальному восприятию.
Он раскрыл сверку. В ней было множество закладок.
— А если конкретно по первой части, то извольте несколько примеров. Вот кусок о милиционере, который является в квартиру к некой Анне Францевне, уводит жильца, и он как сквозь землю проваливается. И эта многозначительная фраза: «А колдовству, как известно, стоит только начаться, а там уж его ничем не остановишь». Исчезают люди, служебные машины, а в опустевшей комнате, видите ли, всю ночь горит свет и слышатся какие-то стуки. Это что, обыск идет? В отсутствие хозяина?
После консультаций наверху — цензор значительно помолчал — принято решение.
Первую книгу романа с определенными изъятиями напечатать в одиннадцатом номере с предисловием и послесловием. Вторая книга вызывает самые серьезные возражения и недоумения, решать, что с ней делать, будете вы. Пока разрешения на публикацию второй части нет, скорее всего, и не будет, над ней можно поработать, но в двенадцатый номер ее ставить не пытайтесь. Если справиться не удастся, ограничимся публикацией первой книги — незаконченное, прерванное смертью произведение выдающегося писателя. И этот выход предпочтительнее.
В комнате повисло тяжелое молчание. Натка боролась со слезами. Потом Евгеньев осторожно спросил:
— Но все-таки работать над второй книгой можно?
— Отчего же? Поработайте. Мы не даем вам конкретных замечаний к этой части. Не видим перспективы. Но места, вызывающие особые сомнения, помечены. Вы увидите, их много. — Он раскрыл сверку. — А если конкретно по первой части — вот кусок о милиционере.
Он раскрыл еще одну заложенную страницу.
— Посмотрите сцену в варьете, оглупляющую наших людей, да еще издевательскими вопросами, значительно ли изменилось московское народонаселение. И извольте придумать новое название пятнадцатой главы — «Сон Никанора Ивановича». Впрочем, никакого сна с экспроприацией, с изъятием валюты быть не должно.
Оглушенная Натка тихо сказала:
— Это пятнадцать страниц текста, больше половины авторского листа, там ведь нет никаких обобщений. — Но цензор словно не слышал.
Он закрыл сверку, сказал, что первую часть романа необходимо сократить, следуя их замечаниям: то, что отмечено красным, сокращается непременно, там, где синий, подумайте, сделайте мелкие изъятия… А со второй книгой поработайте, почему нет? И повторил:
— Нам после консультаций в Центральном Комитете представляется более целесообразным завершить публикацию первой частью.
Продолжение следует
Книга Д. Тевекелян «Интерес к частной жизни»
